Твои тексты никому не нужны кроме десятка друзей Никого не волнует на чем ты ездишь кроме девятки друзей Всем плевать на твои отпускные фото кроме восьмёрки друзей Никто не опознает твой труп кроме семёрки друзей Никто не будет нести твой гроб кроме шестерки друзей Никто не выдаст тебя врагу кроме пятерки друзей Никто не даст тебе денег в долг кроме четверки друзей Никто не сыграет с тобой в преферанс кроме двух-трёх друзей Никто не ляжет с тобой в постель кроме двух-трёх друзей Твоя душа никому не нужна кроме одного друга воображаемого и ещё одного
Я вышел рано, до звезды, в припадке творческой тревоги. - А получил ли ты пизды? - спросили братья на дороге.- Нет, говоришь? Тогда постой и разворачивай оглобли. Вернись обратно за пиздой. Как мы, стань черен и озлоблен. И лист заполни обходной! И справки покажи народу! Ты нам единственный, родной, но без пизды не будет ходу.
Возле магазина ранним ноябрём зимняя резина мокнет под дождем. Палевые псины вовсе без пород охраняют шины: ходит же народ. У кого "победа", у кого "жигуль". Вспоминают лето - август да июль. Как тогда любили, жались по углам. Как автомобили разбивали в хлам. Как рождались дети, крику на весь дом. как живём на свете и перестаём. Выйти в непогоду дёрнул же их чёрт. - Нету никого тут. Что ты брешешь, Лорд?
Государство не просило нас на белый свет рожать. Государству не под силу на погост нас провожать. Для удобства преподобий и спокойствия господ мы рождаемся во гробе с хитрой дыркой для сапог. Пешим ходом до кладбища от роддома пять минут. Ветерок, весёлый нищий, треплет бязевый лоскут.
Он не хочет солнечного мира, не о мире нынче разговор. Он желает ядерного взрыва или две бутылки «Пять озёр». Он не урка, не бывал на зоне, мать родную позабыл навек. Он обыкновенный местный зомби, а по виду русский человек. Перед снегом Вологда свинцова, день единства празднуют менты. Он читает наизусть Рубцова среди православной красоты. Был бы я малюткой-медоваром, я бы наварил ему тепла. Был бы металлургом-нибелунгом, выковал бы меч как для себя. Мне богиня в рюмочной «Меркурий» положила шпротину на хлеб. «Пять озёр», застывшие в лазури, ждут своих предсказанных судеб. Первые три стопки, как зегзицы, набирают дружно высоту. У меня плацкарта до столицы, у него билет на Воркуту. Там живут малютки-нибелунги, гномы варят горные меда и поют так стройно и по-русски, с зомбаками вежливы всегда.
На заборе написано «пидоры» и фонариков горькая кисть. Мимо едут народные лидеры и проходит короткая жизнь. Шепелявит очкастая гадина, несчастливая в плотской любви: до чего же вокруг всё раскрадено! Ей подруга в ответ: селяви. Разорилась их холдинг-компания, но на кофе ещё наскребут. Парни в худи и девки кавайные презирают молитву и труд. В переулках ищи распродажные мокасины для левой ноги и пустые надежды бумажные в электрическом пламени жги.
Перед расстрелом или после, уж как получится в судьбе, ты приходи, товарищ, в гости, или, быть может, я к тебе. Нет никого на свете ближе, тебя запишут, я в уме. Но ты на ярмарке в Париже, а я на фесте в Костроме. Мы тридцать лет по разным клубам видались редко и мельком за общим разговором глупым и ни о чем, и ни о ком. И лишь теперь, когда расстрела заметна близкая черта, вдруг мысль во мне захолодела: ну как же так? ну как же так? Не выпьем чаю, не намажем вишневым джемом бутерброд и правду сердца не расскажем – ту, что историк переврет? Что эти пули? Пара дюжин застрянет в теле – не скули. Ты приходи ко мне на ужин, как отзвучит команда «пли». Два сноба, два единоверца найдут и время, и число – к свинцу свинец и сердце к сердцу, чтобы от сердца отлегло.